Дзюбенко михаил александрович. Антология современной поэзии: Михаил Дзюбенко Предметы и стоимость занятий

Основные положения этой статьи были впервые высказаны на конференции «Поэтическая функция» (Ленинград, февраль 1989 года). Статья была впервые напечатана на английском языке в издании: «Poetics journal», № 8, 1989, Berkley.

История филологии XX века показывает необходимость тесного взаимодействия творцов художественной и научной культур. Достаточно вспомнить о воздействии футуризма - сначала на русский формализм, а через него - на мировой структурализм. Дело не только в том, что поэзия развивается, заставляя филологов пересматривать устаревающие методы анализа; дело в создании единого творческого поля, насыщенного новыми моделями и концепциями.
К реалиям сегодняшней поэзии и - шире - сегодняшнего искусства ученые должны отнестись как к реальности, а не как к очередному материалу для разбора. Бесполезно обсуждать, что составляет суть современной новой поэзии: метафора, метаморфоза или метабола, - ибо при предельной размытости каждого из этих терминов их употребление не только лишает «новую поэзию» ее новизны, но и уводит взгляд исследователя назад, вырабатывая филологическое косоглазие. Старыми терминами не опишешь новых явлений. Проблема в том, насколько сам ученый обладает новым взглядом, т.е. смотрит ли он на данное явление уже изнутри или по-прежнему снаружи. Самое важное сейчас - не критический анализ «новой поэзии», для которого еще нет соответствующей научной почвы. Самое важное - реализация в филологии того задела, который создан поэзией нового взгляда. На этих путях поэзия и филология откроют свое высшее родство.

У Ивана Жданова есть стихотворение «Стол»:

Домашний зверь, которым шорох стал
и ход лесной, - вот этот стол уютный.
В твоей глуби он дикий быт смешал
с возней корней, таинственной и мутной.
И иногда с поверхности его
под шум ветвей, замешенный на скрипе,
как скатерть рук, сползает торжество
медвежьих глаз, остановивших липы,
их мягкий мед, скользящий по стволам,
сквозь лапки пчел, сквозь леденящий запах.
И в этот миг живут по всем стволам
немые лица на медвежьих лапах.

Отвлечемся от эстетического значения этого стихотворения. Для нас существенно сейчас то, что здесь явно присутствует модель компрессии, т.е. сжатия временной координаты данной материи с переводом ее в пространственную. Этот кусок дерева в данный момент - стол, но в тоже время «в своей глуби» он - все, чем был и что его касалось. Налицо снятие оппозиции «синхрония/диахрония», приводящее к компрессивному переходу.
Аналогичная модель существует и в филологии, в частности - в лингвистике измененных состояний сознания (ЛИСС). Ее создатель отечественный ученый Д.Л. Спивак опытным путем обосновал филогенетическую гипотезу о том, что на глубинных уровнях сознания сохраняются древние языковые структуры, «сформировавшиеся на давно пройденных этапах его развития и согласующиеся с основными этапами естественного освоения языка при развитии каждого человека (1, 37). Здесь сходятся не только психология измененных состояний сознания, сравнительно-историческое и типологическое языкознание. Положения ЛИСС существенны и для эстетики. Можно вспомнить «возвратные движения по продольному срезу языка» (2, 107) у футуристов, в частности у Д. Бурлюка, Хлебникова и Маяковского, причем это связано не столько со стилизацией (у последнего она отсутствует вовсе), сколько с исходной творческой установкой на воспроизведение «прахудожественных смысловых образований» (2, 107).
У Жданова компрессия переходит из области поэтического языка в область поэтических идей.
Но в синхронии существует множество языков, причем многие из них находятся в свернутом состоянии, будучи еще не реализованными. В частности, М. Бахтин писал о языковом кругозоре романа: «Это - конкретный социально-языковой кругозор, обособляющий себя в переделах абстрактно-единого языка. Этот языковой кругозор часто не поддается строгому лингвистическому определению, но он чреват возможностями дальнейшего диалектологического обособления; это - потенциальный диалект, еще не оформившийся эмбрион его. Язык в его исторической жизни, в его разноречивом становлении наполнен такими потенциальными диалектами: они многообразно скрещиваются между собой, недоразвиваются и умирают, но некоторые расцветают в подлинные языки. Повторяем: исторически реален язык как разноречивое становление, кишащее будущими и бывшими языками» (5, 158). Это описание удивительно напоминает современные физические описания вакуума, кишащего виртуальными частицами. Среди них есть и фридмоны, заключающие в себе целые вселенные; однако попасть в них можно, лишь проникнув внутрь этой частицы. Но разве не того же требует знакомство с новыми языками и культурами?
Так мы приходим к проблеме характерного для «новой поэзии» полистилизма. С семиотической точки зрения это означает, что в рамках одной семиотической системы задействованы разные культурные коды.

В статье «Драма, поэма, роман» Ролан Барт писал: «…Можно сказать, что дискурс не просто использует язык, но совершает работу по его компенсации: дискурс как бы одаривает язык, восполняет его лакуны. …Писатель - одинокий, обособленный, противостоящий всем остальным говорящим и пишущим людям - это тот, кто не допускает, чтобы предписания его родного языка заговорили вместо него, это тот, кто знает и чувствует пробелы этого языка и создает утопический образ другого языка, тотального, - языка, в котором нет ничего предписанного; вырабатывая свой дискурс, писатель, сам того не ведая, то заимствует из греческого языка средний залог - в тех, например, случаях, когда он обращает свое письмо на самого себя, а не передоверяет его некоему священному своему образу (подобно индоевропейцу, берущему нож из рук жреца, чтобы совершить над собой обряд жертвоприношения): то перенимает из языка нутка диковинную структуру слова, где информация о субъекте играет самую ничтожную роль и появляется в последний момент в форме второстепенного суффикса, эмфатически присоединенного к корню; то берет из древнееврейского такую (диаграмматическую) фигуру, согласно которой показатель лица либо предшествует, либо следует за глаголом в зависимости от того, куда - в прошлое или в будущее - это лицо обращено: то заимствует из языка чинук неведомый нам способ членения временного континуума (система прошедших времен: неопределенное, недавнее, мифологическое) и т.п.: все эти способы языкового выражения, как бы сливаясь в единый обширный образ языка, в то же время свидетельствуют о возможности установить связь между субъектом и его высказыванием путем центрации или децентрации этого субъекта невиданными для нас и для нашего родного языка средствами. Такой тотальный язык, составленный из элементов других языков, но им внеположный, - это отнюдь не lingua adamica (совершенный, первородный, безгрешный язык); напротив, он образован пустотами всех существующих на свете языков, но запечатлевает их уже не в грамматике, а в самом дискурсе» (6, 147-148).
Это гениальное предположение, явно недооцененное самим автором и вынесенное им в примечание, требует развития. Если, с одной стороны, каждый человек является носителем своего языка во всем историческом развитии, а с другой, возможно грамматическое перетекание языков на эстетическом уровне, в процессе творчества, то не логично ли предположить, что в принципе человек является носителем всех языков во всем объеме их развития? В нем, на глубинных уровнях сознания (приобретающих первостепенное значение в процессе творчества), заложена способность проникать в логику других языков, т.е. художественное творчество есть прорыв в другой язык - с использованием свойств и лакун данного.
Данная гипотеза сразу же требует уточнения сферы своего применения. Барт представляет прорывы в другой язык на морфологическом и синтаксическом уровнях; результаты опытов Спивака также касаются морфологических и синтаксических структур. Возникает вопрос: затрагивает ли выдвинутое предположение уровень фонетики, и каким образом?
В этой связи целесообразно сослаться на два исследования.
Первая группа исследований, ведущаяся тбилисским психологом А.Г.Баиндурашвили и его коллегами, посвящена проблеме связи наименования и словотворчества с пониманием бессмысленных звукокомплексов. Эксперименты в этом направлении были начаты еще Д.Н. Узнадзе. Благодаря им «выяснилось, что степень совпадения подобранных из списка бессмысленных звуковых комплексов названий для подлежащего наименованию содержания столь высока, что не может быть обусловлена случайностью. Как оказалось, бессмысленные звуковые комплексы переживались испытуемыми в качестве носителей функции определенного названия; при этом для взаимосвязывания звукового комплекса и значения оказалось необходимым переживание наименовывающим звукового комплекса как носителя функции названия, соответствующего наименовываемому содержанию. Причем переживание бессмысленного звукового комплекса как носителя функции определенного названия характеризуется значительной интер- и интраиндивидуальной устойчивостью, что находит свое выражение как в совпадении сделанного различными испытуемыми выбора, так и в высокой степени совпадения результатов, полученных на одних и тех же испытуемых в разное время» (7, 187).
Для всех случаев специфичны и в научном отношении важны три момента:
1) «…звуковой комплекс возникает в сознании испытуемых внезапно. Когда испытуемый создает мотивированное слово, то процесс его подбора протекает в плане сознания, в то время как процесс формирования звукового комплекса большей частью не подчиняется контролю сознания. …Доступным сознанию оказывается лишь результат этого процесса - сформированный звуковой комплекс» (7, 188);
2) «с точки зрения соответствия наименовывающему содержанию, звуковой комплекс переживается как обладающий дифференцированной структурой, в которой несколько звуков центрированы, выдвинуты на передний план, а остальные составляют фон. Центрированные звуки по сравнению со звуками, образующими фон, имеют некоторое преимущество, однако степень соответствия в конечном итоге все же определяется звуковым комплексом как целым» (7, 189);
3) «… согласно показаниям испытуемых, у них возникает чувство, будто не они производят выбор названия из списка бессмысленных слов, а будто их выбор направляет сам звуковой комплекс» (7, 190).
Наконец, исключительный интерес представляют данные о том, что «в многочисленных экспериментах, проведенных известным методом Ш. Тсуру и Х. Фриса, испытуемым удавалось правильно опознать пары антонимных слов совершенно незнакомого им языка в количестве, которое превышает возможное число случайных совпадений. За исключением 3 - 5% случаев, испытуемые были уверены, что правильно подобрали значения к словам незнакомого языка, причем в 70 - 80% случаев степень уверенности была довольно высокой, а степень уверенности испытуемых в правильности выбора оказалась в высокой положительной корреляции с фактической правильностью опознавания» (7, 192 - 193).
Итак, фонетика связана с наименованием, причем языковая принадлежность не играет здесь определяющей роли. Семиотический подход к данной проблеме продемонстрирован в работе В.Н. Съедина (8).
Вводя категорию ноумена как «продукта рассудка семиотически отражающего организма, формирующего структуру пространства, и вместе с тем средства структурирования пространства» (8, 238) и показывая образование звуковой шкалы пространственной полярности, исследователь пишет: «Непосредственно обусловливающие друг друга пространственные элементы суть ОТ и ДО, аккумулирующиеся в русской речи, в частности, в звуке У. Разворачивающийся по обе стороны от аккумулирующего центра «у» импульсирующий звуковой поток выглядит так:

ОТ центр ДО

Э/А/О/У/В/Ф/Б/П/М

Одни звуки этого потока проявляют свою значимость количественно-пространственных категорий в составе речевых агрегатов, другие - в роли так называемых приставок и предлогов. <…>
Взгляд на указанный звуковой поток с точки зрения принципов звуковой артикуляции и акустики обнаруживает в нем закономерности: в направлении спецификации момента ОТ постепенно убывает артикуляционно-акустическая характеристика «лабиальность» и нарастает характеристика «гласность»; наоборот, в направлении спецификации момента ДО убывает характеристика «гласность» и последовательно нарастают характеристики «согласность» и «лабиальность». Эти закономерности отражают порядок градуирования пространственной полярности и, соответственно, порядок наделения звуков значимостью» (8, 284 - 285).
Далее приводятся примеры «некоторых ноуменов разных вариантов речи, выражения одного концепта, цельность которого обеспечивается одним тоном, …акустико-артикуляторное определение которого - «лабиальность»» (8, 286). Все примеры, взятые из разных языков, обладают значениями «вращение», «виток», «версия», «волна», «круг», «менять» и т.д., то есть (добавим от себя) позволяют описывать спиральные структуры со сменой внутренней и внешней координат.
На основе изложенных данных рассматривается дальнейшая спецификация количественно-пространственных категорий. Предлагается членение семиотики как науки «на ноуменологию, рассматривающую процесс формирования суждений, и текстологию, определяющую правила идентификации объектной области через использование ноуменов» (8, 289).
Таким образом, на фонетическом уровне связь между языками осуществляется в наименовании и структурировании мира. В связи с этим нужно обратить внимание на «присущие глубинным слоям цепочки номинативных предложений» (9, 81, примечание). Не исключено, что аспект наименования также должен входить в предмет ЛИСС. Это позволит дать новый ответ на старый вопрос о психологической значимости дифференциальных признаков фонем.

Приведенные материалы показывают, что на фонетическом уровне понятие прорыва в иной язык не имеет смысла, если иметь в виду не наименование, но более высокие уровни творчества. Однако в принципе значимость реферированных работ при традиционном подходе к языкам как к изолированным системам представляется чисто периферийной. Чтобы эвристическая ценность данных фактов стала очевидной, необходимо принять иную точку зрения, чем та, на которой зиждется современная лингвистика.
Необходимо понять, что существует единый лингвистический универсум, объединяющий все языки мира во всем объеме их исторического развития и функциональных приложений. Этот универсум не есть научная абстракция. Он проявляется конкретно: на низшем, фонетическом уровне - в наименовании, причем здесь языковые различия не играют определяющей роли; на высшем, грамматико-синтаксическом уровне - в творчестве, которое только и возможно благодаря существованию разных языков и само есть неосознанное или, реже, осознанное заимствование иноязычных структур. Можно было бы сказать, что существуют две формы энергии языка: действительная и потенциальная; последняя и есть форма существования лингвистического универсума. Связь между языками осуществляется на всем спектре состояний сознания, и традиционными методами лингвистического анализа этой связи обнаружить нельзя.
Если вслед за Ж. Лаканом принять в качестве наглядной модели языка ленту Мёбиуса, то центр лингвистического универсума, являющего собой органическое сопряжение целой системы таких лент, есть нечто вроде точки сингулярности, точки Большого Взрыва. Творческая мысль движется со сверхсветовой скоростью, упреждая будущее. Филология поэтому не должна базироваться на изучении готовых, уже сформированных структур. Во всем необходим исполнительский подход, блестящий образец которого применительно к литературе дал Мандельштам в «Разговоре о Данте»:
«Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания» (11, 48). Это относится и к филологам; но чтобы выполнить это требование, надо быть Поэтом.
Знание одного языка есть знание всех языков, но знание потенциальное. В принципе возможно и актуальное знание всех языков: человеческий мозг способен вместить при рациональном хранении всю выработанную на сегодняшний день информацию (см.: 12, 150). Видимо, таков в перспективе облик лингвиста, гуманитария вообще. Но на сегодняшний день индивидуальные возможности скромнее; и для научного прорыва необходимо объединение нейрофизиологов, психологов, филологов, искусствоведов - обладающих новым взглядом и готовых двигать науку на новых основаниях. Открываются грандиозные перспективы. Нейрофизиология в сотрудничестве с физикой стоит перед необходимостью создать новую модель работы мозга с учетом синэргетического характера происходящих в нем процессов (13). Это влечет за собой изменения в представлении о связи «мозг - язык». Психология и лингвистика измененных состояний сознания будут заниматься изучением связи различных языковых пластов и языков различных типов с разными состояниями сознания. Несомненна также связь измененных состояний с различными типами культур и эстетическими программами (см.: 9, 82 - 83). Лингвистике предстоит преодолеть раздельное видение языков и в связи с этим особое внимание уделить аспекту наименования, а также потенциальным возможностям сопряжения языков. Литературоведы же имеют дело уже с конкретными фактами языковых сопряжений, т.е. с произведениями искусства. Плодотворным было бы сотрудничество лингвистов и литературоведов в изучении иноязычных структур. Например, нет сомнения, что специалисты по персидскому языку могли бы внести немалый вклад в изучение творчества В. Хлебникова.

Библиография

1. Д.Л. Спивак. Лингвистика измененных состояний сознания. Л., 1986.
2. И.П. Смирнов. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977.
3. О.Л. Свиблова. Генезис нового знания и перспективы совершенствования искусственного интеллекта // Психологические проблемы создания и использования ЭВМ. М., 1985.
4. Вяч. Вс. Иванов. Лингвистика и исследование афазии // Структурно-типологические исследования. М., 1962.
5. М.М. Бахтин. Слово в романе // Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975.
6. Р. Барт. Драма, поэма, роман // Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века. М., 1986.
7. А.Г. Баиндурашвили. Некоторые характерные особенности речевого знака в аспекте проблемы реальности бессознательного психического // Бессознательное: Природа. Функции. Методы исследования. Том III. Тб., 1978.
8. В.Н. Съедин. Структура количественно-пространственных категорий - исток и основа ноуменопорождения // Материалы научного семинара «Семиотика средств массовой коммуникации». В 2-х частях. Часть II: Лингво-семиотические исследования. М., 1973.
9. Д.Л. Спивак. Лингвистика измененных состояний сознания: проблема текста// Вопросы языкознания. 1987, № 2.
10. Б.В. Сухотин. Основные проблемы грамматики и семантики в тензорном изложении // Проблемы структурной лингвистики - 1976. М., 1978.
11. О. Мандельштам. Разговор о Данте. М., 1967.
12. Вяч. Вс. Иванов. Чет и нечет: Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978.
13. А.С. Михайлов. Физики задумываются над механизмом работы мозга // Природа. 1987, № 3.

Апрель 1987

Оценить материал

Михаил Дзюбенко - филолог, культуролог, педагог, сценарист. Родился в 1966 в Москве. В 1992 окончил отделение русского языка и литературы филологического факультета МГУ. В 2000—2010 был научным сотрудником Отдела рукописных фондов Государственного Литературного музея. Автор статей по истории русской литературы и русской церкви. Сценарист документальных фильмов «Григорий Коган. Транскрипция» и «Маленькая дверь Консерватории». Составитель, комментатор и редактор книги «Илья Табенкин: Мысли художника. Свидетельства родных. Воспоминания современников» (М., 2013).

Миша, не будем вводить нашего читателя в заблуждение, переходя, как это обычно в интервью принято, на «вы». Друг друга мы знаем почти тридцать лет. По-моему, мы познакомились на квартире у философа, культуролога и поэта Константина Кедрова, автора термина «метаметафора», с которым ты тогда много общался, выступал и про которого писал. Ты как-то заметил, что Кедров принадлежит к тем редким поэтам, которые создают не только текст, но и код, то есть основу не только своих текстов. Таковы в ушедшем столетии были Белый, Хлебников, Маяковский. Что такое «создавать не только текст»? И кого, вслед за Кедровым, ты мог бы поставить сегодня в один ряд?
В моей жизни было несколько встреч, не столько изменивших ее ход, сколько наполнивших ее новым содержанием.

Мне повезло с репетиторами, готовившими меня к поступлению в МГУ. Мой преподаватель по литературе Людмила Петровна Татаринова научила меня читать классику и писать о ней. От нее я услышал имена Ю.М. Лотмана и Н.Я. Эйдельмана, она давала мне читать не издававшихся тогда Чаадаева и славянофилов. Я до сих пор помню наши уроки и всегда буду ей благодарен.

Мой преподаватель по английскому Борис Игоревич Берман был исключительной личностью, чего я во время занятий с ним не осознавал, но чувствовал. Получив от него блистательные уроки английского, я уже потом узнал, что он специалист по древнерусской литературе и творчеству Л.Н. Толстого, однако в советское время путь в науку был ему закрыт из-за государственного антисемитизма. Чему же удивляться? Он был одним из активных деятелей еврейского движения и, как я значительно позже узнал, в 16 лет самостоятельно выучил иврит (а это были 70-е годы!). В 1988 он уехал в Израиль, работал в университете Бар-Илан, написал несколько замечательных книг по иудаике и безвременно погиб в автокатастрофе в 1992. Кстати, в первом же номере журнала «Новое литературное обозрение» помещен его некролог.

В 1985 я познакомился с музыковедом и пианистом Михаилом Аркадьевым, и наша дружба продолжается до сих пор. Общение с Аркадьевым пробудило во мне интерес к мировой философии. В прошлом году он наконец выпустил обобщающий труд «Лингвистическая катастрофа».

Сразу вспоминается эпохальная, вышедшая в 1967 году книга «Лингвистический поворот» под редакцией нью-йоркского философа Ричарда Рорти, с последующим осознанием тезиса структурализма: «Не мы говорим, а язык говорит нами».
В «Лингвистической катастрофе» иные задачи, в ней Аркадьев последовательно изложил свою философскую концепцию. Я всем советую прочитать. Кроме того, Михаил интересный музыкант, но, признаюсь, я больше ценю его теоретический дар.

В том же 1985 я познакомился с великим филологом Максимом Ильичом Шапиром, который безвременно покинул нас в 2006. Уже тогда, тридцать лет назад, было понятно, что это великий ученый, хотя он только начинал свой путь. Как и Аркадьев, Шапир привлекал не только знаниями, но и логикой, мощным категориальным аппаратом, новыми идеями. Наше знакомство было очень неровным, периоды интенсивного общения чередовались периодами охлаждения, а с середины 90-х я даже стремился освободиться от его мощного влияния, которое, как мне представлялось, сковывало мое движение.

Но даже на этом фоне знакомство с Константином Александровичем Кедровым, произошедшее ровно 30 лет назад, в августе 1984, в доме творчества писателей «Ирпень» под Киевом, было событием исключительным. Сначала я познакомился с его исследовательскими текстами о Достоевском, Толстом, Блоке, Хлебникове. Я и до сих пор считаю основные идеи Кедрова-ученого гениальными прорывами: звездный код — отражение рисунка и хода созвездий в основных мировых сюжетах (то есть каталог сюжетов должен составляться в привязке к звездным картам); метакод — единство кода живой и неживой материи, проявляющееся, в частности, в так называемом выворачивании, смене внешней и внутренней координат, из которого следует космическая переориентация; в этом же ряду стоит и метаметафора — если так можно сказать, выворачивание старой метафоры. Единство этого комплекса идей подкреплялось данными не только гуманитарных, но и естественных наук.

Стихи Кедрова я сначала воспринимал скорее как производные от этих концептов. Не зная их, не поймешь и стихов — и не только самого Кедрова. Благодаря ему я познакомился со множеством писателей т.н. андерграунда, о которых знал лишь понаслышке или вовсе не знал: с Парщиковым, тобой, Друком, Егором Радовым, Аней Герасимовой… Долго перечислять. А дальше, по цепочке, стал знакомиться и с теми, кто с Кедровым был в сложных отношениях или вовсе ни в каких; ученик ушел от учителя в свободное плавание, как и должно было произойти. Но началось всё с него, так что и в этом отношении он сильно изменил мою жизнь.

Кстати, мою тоже в немалой степени. Я познакомился с Кедровым еще до встречи с ним. Помнишь: рецензия в «Литучёбе» (январь, 1984 год) на поэму Алеши Парщикова «Новогодние строчки»? Эта публикация стала причиной моего знакомства с Ваней Ждановым и Парщиковым, и привела, в результате, в дом Кедрова на Варшавском шоссе, куда я в середине 1980-х наведывался довольно часто.
Я много лет наблюдал Кедрова вблизи, и, разумеется, мои суждения носят оценочный и субъективный характер. В чем его казус? Безусловно, это был человек с задатками гениальности. Он владел научной методикой, но не был связан с наукой, так сказать, ценностно, не отождествлял себя с ней. В этом его сильная и слабая стороны. Он смог увидеть нечто главное в том, что для других тонуло в деталях. Но его идеи нуждались в серьезной, многолетней, кропотливой разработке на материале разных культур и с привлечением ученых разных специальностей. Он же, не будучи склонен к академической науке, ограничился несколькими статьями и популярными книгами, и даже защита докторской степени по философии в 1996-м здесь принципиально ничего не меняет. Полагаю, что, если бы сам К.А. сохранял свои стихи в подчиненном положении к теоретическим работам, это было бы правильно. Его сила была в пограничном положении между наукой и поэзией с упором на науку, и, думаю, он ошибся, когда в конце концов к своей поэзии стал относиться серьезнее, чем к научной деятельности, а в социальной сфере предпочел стезю газетного колумниста. Мир поймал его, после чего он резко снизил планку, его суждения утратили доказательность, обязательность и превратились в «отрывок, взгляд и нечто». На мой взгляд, Кедров, к сожалению, не осуществил и малой доли своих дарований, и этого факта нельзя скрыть никакими титулами, премиями и проч. Впрочем, почти любой человек — это кладбище талантов.

Насколько, по твоему мнению, молодым поэтам интересен опыт, отраженный в текстах метаметафористов, кедровской школы ДООС, концептуалистов, неофутуристов? Питерский поэт Виктор Кривулин в одной из статей написал, что грядущим поколениям, вероятно, будут гораздо ближе Холин и Ерёмин, нежели Бродский. Выдерживает ли эта оценка проверку временем?
Я бы хотел говорить не только об опыте, а о поэтическом языке. Не знаю уж, что интересно этим самым молодым поэтам, но хочу напомнить, что все перечисленные направления возникли на излете советской культуры, которая в основе своей имела пусть искаженную, но просветительскую направленность. Она базировалась на всеохватном стремлении к знанию, к целостной картине мира, на интересе к разнообразным научным достижениям. И хотя в 80-е годы концептуалисты и метаметафористы были враждебными направлениями не только в поэзии, но и в изобразительном искусстве, теперь, с расстояния в тридцать лет, видно, что между ними было много общего. Коротко я бы сформулировал так: там, где концептуалисты видели эргон, сотворенное, метаметафористы видели энергию, творение.

Современному миру чужды цельность и всеохватность, он фрагментарен и пунктирен. Такова же и поэтика большинства тех новых поэтов, которых я изредка читаю. Но есть в этом и хорошее: через какое-то время Парщиков и Пригов будут восприниматься так же, как сейчас воспринимаются поэты поздней античности. И тут совершенно неслучайно возникает фигура безвременно ушедшего Григория Дашевского, который и в своих оригинальных стихах на позднюю античность ориентировался, и переводил ее как оригинальные стихи.

Его последняя, и прощальная, книга «Несколько стихотворений и переводов» - это действительно несколько собственных стихотворений, а также переводов из Уильяма Блейка, Проперция, Уистена Одена..., которые как бы сохраняют память об оригинале, являясь самостоятельными в то же время текстами. Своего рода, Дашевским решалась вполне концептуальная задача.
Кедровские же концепты, как я тогда же понял, были для метаметафористов важны, но не являлись единственным смысловым полем. И еще я заметил, что они, признавая в Кедрове теоретика, никогда, по крайней мере на моей памяти, не выступали с ним как с поэтом, что немаловажно. Я вел ряд вечеров с участием Кедрова и его круга и среди участников помню тебя как поэта, помню Друка, Искренко, помню даже совершенно проходных персонажей, о которых не стоит и упоминать, — а, скажем, Парщикова ни разу не помню. То есть эти ребята очень четко отделяли себя от так называемого «Добровольного общества охраны стрекоз» (ДООС), в которое оформилась в конце 80-х «кедровская школа», условно говоря. Школа, на мой взгляд, совершенно вторичная по отношению к самому Кедрову и Елене Кацюбе, которая, начиная, пожалуй, с поэмы «Свалка» (1986), вышла из тени своего мужа и оказалась не только своеобразным поэтом, но и мотором этой группы, составителем и наборщиком «Газеты поэтов» (впоследствии превратившейся в «Журнал поэтов») и многих книжных изданий. В группе «ДООС» давно возобладал салонный маньеризм, так что за их продукцией я не слежу. Те интересные персонажи, которые иногда там появляются (как, скажем, Алина Витухновская во второй половине 90-х), учениками Кедрова названы быть не могут.

Однако история, в том числе история литературы, тем и хороша, что, при всей изученности, в ней всегда есть неожиданные повороты. В связи с событиями последнего полугода один журналист заметил, что у России больше нет своей истории — ее история пишется в Украине. Согласен. И те, кто воюет в Украине против российской интервенции, являются подлинными героями России, а те, кто пошел воевать против Украины, — как раз изменники России. Я бы добавил, что и русская поэзия создается в Украине — вопреки лживым сетованиям на мнимый запрет русского языка в Киевской Руси.

Я не был горячим сторонником Майдана, хотя тем более не являюсь сторонником такого уродливого явления, как «русская весна». Но как определить правду одного и ложь другого? «Русская весна» не родила поэзии. Да, проза кое-какая там и проклюнулась, такой трэш, а поэзии никакой нет. Ну кроме потоков графомании. То есть это явление бессловесное, сиречь скотское. А на волне Майдана возникла и, что важнее, дошла до читателя настоящая поэзия, которую так и можно именовать — «поэзия Майдана». Я плохо знаю украинскую поэзию, и для меня тут кругом одни открытия, но специалисты говорят, что эти поэты по большей части уже пишут не один год и имеют свою аудиторию.

Скажем, приятным открытием, и не только для меня, стало творчество Евгении Бильченко, которая пишет уже полтора десятилетия, причем на русском языке, выпустила несколько книжек (я не видел ни одной), а прославилась (благодаря интернету, конечно) тем, что 21 февраля, после самой страшной ночи, читала со сцены Майдана стихотворение «Кто я?», сразу ставшее, можно сказать, классическим. Что слышит в этих стихах русский читатель? Конечно, Вознесенского: «Я — Гойя!». И действительно, выступая в июне в Москве на книжном фестивале, Евгения сказала, что на нее повлияло творчество поэтов-шестидесятников, прежде всего Вознесенского и Евтушенко. Это видно и по ее манере чтения стихов, даже по манере одеваться. Причем, по ее собственным словам, она им свои стихов не показывала, не посылала. Я ни разу не поклонник Евтушенко, но должен признать, что традиция «шестидесятников» оказалась жива.

В середине 1980-х мы с тобой вместе работали на московской ТЭЦ-16, то есть принадлежим к известному поколению дворников и сторожей. Судя по твоим интервью, это время ты вспоминаешь с нежностью. Но ведь это были годы цензуры, там- и самиздата, разделения культуры на официальную, неофициальную и андерграунд. Такое разделение есть и на Западе, но, в отличие от Запада, те, кто уходил в андерграунд или неофициоз, не всегда шли на это по собственной воле. Не видишь ли ты сегодня возвращения, в связи с массой новых запретительных законов РФ, в те самые советские времена? Возможно, не в полной мере, хотя, кто знает, не будет ли еще хуже, жестче, антигуманней.
Я вижу возвращение многого худшего из советских времен, но не вижу возвращения своей молодости. Меня не устраивает такая асимметрия.

Побыв участником авангардного движения во второй половине 80-х, ты в нулевые на протяжении десяти лет работал в Отделе рукописных фондов Государственного Литературного музея, то есть, по сути, архивариусом. Это большой кусок жизни. Нет ли противоречия между этими совершенно разными видами деятельности? Что тебе это дало, удалось ли сделать что-то интересное?
Да, без малого десять лет я служил в этом архиве. Служил, откровенно говоря, плохо: ходил на службу редко, потому что платили там ничтожно мало и зарабатывать приходилось другими способами, а работал медленно, потому что хотелось не просто описать, а подробно изучить поступавшие материалы. Была всякая текучка, о которой уже и не вспомнить, но было и несколько интересных проектов, имеющих прямое отношение к современной литературе.

Странным образом так получилось, что сам этот рукописный отдел ассоциативно связался в моем сознании с московским клубом «Поэзия». Дело в том, что впервые я попал туда на практику еще студентом, в июле 1986, по приглашению заведующей отделом Александры Андреевны Ширяевой — одного из старейших и опытнейших работников музея. Она же потом приглашала меня на работу в 2000, и о ней я тоже навсегда сохраню теплую память. Так вот, ты лучше меня помнишь, что июнь-июль 1986 — это как раз начало клуба «Поэзия», первые собрание актива (еще до вечера в клубе «Дукат»). Такое время подъема и надежд.

Проходит двадцать лет. Первый директор клуба «Поэзия» Леонид Жуков передает в наш отдел сохранившиеся у него архивные материалы клуба за 1986 и первую половину 1987 года. И мне дают их обрабатывать.

Представь себе мои чувства. В 1986 я не был вхож в кулуары клуба, был только слушателем, то есть видел события с внешней стороны. А теперь я сижу над этой грудой бумаг, которую мне надо систематизировать и описать, и не могу прийти в себя от изумления. Как? Уже прошло двадцать лет! Я же помню, как все это начиналось. И вот эта давно закончившаяся история лежит передо мной на столе — всё, что от нее осталось… Ты знаешь, я чувствовал себя патологоанатомом, который должен вскрыть любимую бабушку, а потом зашить, наложить макияж и подготовить в последний путь. И это чувство не покидало меня на всем протяжении работы над этим фондом. Очень сложное чувство.

Вскрытие показало, что история клуба, сегодня уже легендарного, начиналась не только в студии Кирилла Ковальджи в «Юности», о которой неоднократно писали, но и в литобъединении Леонида Жукова, который обкатывал методику работы с советскими инстанциями в условиях перестройки. Клуб открылся собранием в саду «Эрмитаж» 1 июня 1986, и тогда стали составлять бесконечные списки членов, сочувствующих, авторского актива и т.д. - всего их насчитывается около десятка. Просмотр этих списков выявил, что на заседаниях клуба, в качестве и авторов, и слушателей, побывали многие деятели гуманитарной (и не только) культуры (или того, что принято ею сейчас называть) будущих двух десятилетий: начинающий экономист Ирина Ясина, будущий «православный журналист», а тогда студент журфака Сергей Чапнин, телеведущий Иван Кононов, журналисты Александр Кабаков и Илья Мильштейн, студентка филфака Дуня Смирнова… В раннем составе клуба были еще секция бардов, куда входил, скажем, такой мэтр, как Петр Старчек, и секция художников, которую возглавлял, кажется, Свен Гундлах.

Секцию художников, куда вошёл в результате весь московский андеграунд, от «Мухоморов» до Андрея Монастырского, от групп «Детский сад» и «Медгерменевтика» до Ильи Кабакова. Кстати, благодаря Свену, эту секцию можно было назвать и музыкальной, благодаря известной в те годы рок-группе, условно говоря, под его началом «Средне-Русская возвышенность».
Я не называю здесь всем известных и само собой разумеющихся имен, которые в первую очередь и ассоциируются с клубом. Всего в разных списках «Поэзии» фигурирует около 250 человек. Это гораздо больше, чем казалось тогда, когда мы собирались на Кибальчича.

Вообще в клубе был налажен определенный документооборот: действовали устав, штатное расписание, план работы — все это требовалось советскими условиями работы самодеятельных объединений. Конечно, по сравнению с нынешними российскими требованиями это просто детский сад. Проводились заседания Совета клуба, и, что весьма ценно, сохранилось около двадцати протоколов этих заседаний. Из них видно, как старательно советские неформалы воспроизводили в своей деятельности все модели поведения, которым их научили ненавистные партия и комсомол.

Невероятно занимательное чтение! «Присутствовали: члены бюро совета клуба тт. Искренко, Бунимович, Иртеньев, Гундлах, Лаврин, Коркия, Кацов, Друк, Пригов, Жуков». «Член бюро товарищ Пригов» — умереть не встать! А Парщикова, который числился в Совете клуба, но в его работе практически не участвовал, потому что ждал выхода своей первой книжки «Днепровский август» и страшно боялся влипнуть в какую-нибудь нелегалку, оттуда вывели «за систематическую неявку на заседания». Хорошо еще, что стихи не запретили писать!

Из документов ясно, что даже в условиях перестройки клуб был обречен. После первого же вечера в клубе «Дукат» (12 октября 1986 года) курирующие организации испугались и стали искать поводы для закрытия клуба. А клуб как ни в чем не бывало не только завоевывал все новые площадки, но и троллил официальный Союз писателей, предлагая устраивать совместные вечера поэзии, требовал от Госкомиздата разрешения на периодическое издание и даже искал для этого какую-то левую бумагу (напомню, что в стране победившего социализма с ресурсами, тем более внеплановыми, было очень плохо).

К сожалению, документация клуба начиная с середины 1987 практически не сохранилась. Это связано с тем, что сменивший Леонида Жукова на посту директора клуба «Поэзия» некто Геннадий Кацов, эмигрируя в Америку в январе 1989-го, оставил этот архив, по его собственному признанию, в квартире, после чего он, конечно, был утрачен. Если ты случайно встретишь этого человека, передай ему, пожалуйста, мое чувство глубокого негодования.

Миша, всё это слухи. Если в чем-то я и признавался, то только в том, что вывез несколько машинописных томов с текстами поэтов Клуба «Поэзия», в надежде опубликовать их в США. Никакого архива у меня не было, и все, что есть у Лени Жукова, думаю, в единственном виде существующая документация. В те годы даже не велась фотохроника, поэтому так мало фотографий с выступлениями членов Клуба. Что касается публикаций в США, оказалось, что здесь это никому не было нужно. Да, и в начале 1990-х эти тексты были опубликованы в тонких и толстых российских журналах, альманахах, сборниках и авторских книгах. Все, что я смог сделать в 1989-м году: опубликовал ряд статей о самом Клубе и некоторых его поэтах в «Новом Русском Слове», и провёл ряд передач на радио «Свобода», в программе Петра Вайля «Поверх барьеров». Что тоже, считаю, немало: «Свободу» в те годы слушали массово, о Клубе узнали многие, и не только в России.
Видишь, наконец мы этот вопрос выяснили. Не прошло и двадцати пяти лет.

Давай теперь выясним другой вопрос. Много лет ты изучаешь старообрадчество. Что в нем может быть интересным, значимым для понимания сегодняшних процессов в России, и не только конфессиональных, но и политических, и социальных, и культурных?
Я не только изучаю старообрядчество, но, говоря на определенном жаргоне, его и практикую. Рассказывать о том, как выходец из семьи советских интеллигентов дошел до такой жизни, слишком долго. В Москве есть такой интересный культурный центр «Покровские ворота», основанный, кажется, католиками, с очень хорошим книжным магазином. Там проходят разные культурные события, связанные как раз с религией, причем далеко не только и не столько с католичеством. В том числе у них был цикл встреч (не помню уж, как он назывался), когда приглашенные рассказывали о своем пути в Церковь. Лет десять назад без малого пригласили они и меня. И у меня получился рассказ продолжительностью с настоящую академическую пару. Так что здесь мы его дублировать не будем. Отмечу лишь, что мое обращение не имело никакого отношения к конъюнктуре и не было одномоментным: в частности, в первой половине 90-х я успел поучиться в Еврейском университете в Москве.

Великий раскол Русской Церкви, случившийся во второй половине XVII века, не только был, но и остается одним из важнейших и поворотных моментов русской истории, хотя, казалось бы, после него случилось столько всего… Тут всё поучительно для нынешнего дня: и причины раскола, и его ход, и последствия. Не только в популярных источниках, но и в научных исследованиях раскол Русской Церкви часто изображают как нечто внезапное, неожиданное. Но это абсолютно неверно: он является прямым следствием насильственного объединения русских земель под эгидой Московии.

Напомню, что в X—XV веках словом «Русь» называлось не государство, а страна, на территории которой располагалось несколько государств: Русь Новгородская, Русь Киевская, Русь Галицко-Волынская и, исторически в последнюю очередь, Русь Владимиро-Суздальская, позднее Московская. Новгород и Киев никогда не были вассалами Москвы, там были свои, еще рюриковские государственные традиции, связанные в том числе со сменяемостью князя и большой ролью веча. Были там и свои местные церковные традиции, хотя территория всей Руси находилась под омофором Константинопольского патриарха. В частности, церковные иерархи Киева и Новгорода Великого обладали значительно большей самостоятельностью относительно князя, нежели митрополит Московский.

Московские власти осознавали, что Новгород древнее Москвы, и, не желая сохранять его государственность, с большим уважением относились к его церковным традициям. Поэтому после присоединения Новгородской республики к Московскому княжеству (которое, кстати, происходило примерно по той же модели, по которой нынешняя Московия хочет присоединить к себе Украину) влияние новгородских церковных и некоторых государственных обычаев в Московии возросло, и так продолжалось вплоть до опричнины. Именно в это время на так называемом Стоглавом соборе 1551 оформился тот облик Русской Церкви, который и стараются сохранять старообрядцы: новгородская старина была абсорбирована московским консерватизмом и присвоена им.

Таким образом, до середины XVI века топос раскола применительно к Руси носил внешний, пространственный характер, что вполне типично. Но затем, после присоединения к Московии Казанского ханства, царь возглавил культурно-государственный переворот, получивший название опричнины. Ордынская политическая традиция подавила все предшествующие, вытеснила их, но уничтожить не смогла. Так возник внутренний, ценностный раскол на Руси, который дальше только возрастал.

Новое Время в Московии началось, вопреки общепринятому мнению, вовсе не с Петра I, а с его деда царя Михаила, то есть с начала династии Романовых. Непосредственный повод для раскола Русской Церкви более чем актуален и показывает, что русская история ходит по кругу. Этим поводом стало стремление царя Алексея Михайловича присоединить Украину и Беларусь, а в перспективе — и Константинополь, отвоевав Святую Софию у турок, для чего архаическую московскую обрядность надо было подогнать под более новую обрядность Киевской митрополии и восточных патриархатов. Так зародился «восточный проект»; под знаком этого проекта прошла вся история дома Романовых, он же его и погубил. Таким образом, надо понимать, что стремление присоединить Украину к России существует не само по себе, а объективно является лишь первым шагом более широкого «восточного проекта».

Желание объединить в едином «московском теле» московскую, новгородскую и киевскую церковные традиции, унифицировать их, а также привить сюда еще и татарскую государственную традицию привело к тому, что это тело просто не выдержало возникшего напряжения и взорвалось. Ведь, повторю, понятие Руси многократно шире понятия Московии, и попытка последней заключить в себе первую представляет собой насилие, в том числе и над самой собой. Московия должна была признать себя частью Руси, а не ее целым, но тогда бы ей пришлось признать и то, что в целом на Руси господствуют иные традиции, нежели приняты в Московии, а это ставило под сомнение ее уникальную, как ей представлялось, историческую роль.

Не будем преувеличивать сознательность и самостоятельность народа: три четверти прихожан пошли за властями. Их мнение выразил послераскольный патриарх Иоаким: «Мне все равно, как веровать. Как начальство велит, так и будем молиться». Однако четверть осталась верна старине. Их лишили всех прав, изгнали из городов. Причем дворян среди них почти не было: в основном — купцы, мещане, крестьяне, духовенство. По окраинам империи они создали свои поселения, монастыри, ставшие центрами духовной и культурной жизни для миллионов подданных. И поскольку государство лишило их права владеть землей, они стали создавать отечественную торговлю, отечественную ткацкую промышленность, выкупаться из крепостного права и выкупать единоверцев.

За 150 лет, прошедших после раскола, старообрядчество набрало такую силу, что когда Наполеон ушел из Москвы, городским головой был избран старовер Шелапутин. Именно ему, представителю известного рода, а никому другому москвичи доверили восстанавливать лежащую в руинах первопрестольную (о чем мало знают и стараются поменьше говорить). И Шелапутин привлек в обезлюдевший город тысячи старообрядцев, которые своими усилиями и деньгами помогли его отстроить. С этого момента, несмотря на притеснения, а иногда и жестокие преследования властей (как при Николае I), старообрядчество только возрастало в силе. Подчеркиваю: усиление староверия происходило не при содействии мирской власти, а вопреки ей.

К началу ХХ столетия фамилии Морозовых, Рябушинских, Рахмановых, Гучковых, Зиминых и многих других составляли славу и гордость отечественной культуры — духовной и материальной. Это были настоящие строители настоящего «русского мира», созидатели и молитвенники, — не то что оскотинившиеся ублюдки, которые буйствуют сейчас на Донбассе, не умея ровным счетом ничего создать и только убивая и разрушая.

Распространено мнение о том, что церковный раскол возник из-за некоторых знаков церковной обрядности. Это не так. Реформа Церкви, инициированная царем Алексеем Михайловичем (Никон был лишь исполнителем, и на него списали все эксцессы - прием впоследствии довольно известный), привела к изменению всего церковного строя на Руси. Исчезла выборность епископов и священников, роль мирян свелась к взносу пожертвований — и все это в конечном счете привело к упразднению патриаршества и превращению господствующей Церкви в синодальное ведомство.

Из-за этого к началу ХХ века, когда император Николай II указом о веротерпимости 17 апреля 1905 снял большинство ограничений на деятельность Старообрядческой Церкви, она за десять с небольшим предреволюционных лет смогла явить всю мощь, силу и красоту древнерусского православия, стала примером для многих деятелей новообрядческой конфессии, которые на Соборе 1917—1918 попытались восстановить канонический строй своей Церкви во многом именно ориентируясь на древлеправославие.

Таким образом, старообрядцы, изгнанные из большого социума, смогли вернуться в него, причем вернуться победителями. Во второй половине XIX - начале ХХ в. они возглавляли отечественную модернизацию. Не архаизацию, что важно подчеркнуть, а модернизацию. Однако обратная социализация, как любой процесс, имела и свою отрицательную сторону, которую можно было бы мягко назвать ценностной ассимиляцией.

Дело в том, что Русская Церковь, если иметь в виду ее мирскую природу, принимает отпечаток, матрицу той власти и — шире — той эпохи, в которую происходит историческое действие. Скажем, старообрядцы стараются сохранить образ Церкви эпохи Стоглавого собора 1551, то есть эпохи Московского царства, а церковная реформа, случившаяся сто лет спустя, подготовила имперский проект, который старообрядцы первоначально не поддержали, но которому хорошо соответствовала новообрядческая церковь Синодальной эпохи.

Интересно, что еще в 1630-х годах учитель протопопа Аввакума и других староверов протопоп Иоанн Неронов выступил против очередной войны с Польшей, утверждая, что негоже христианам воевать с христианами (хотя после Смутного времени католиков на Руси и за христиан не считали). Поплатился ссылкой.

А в 1999, то есть уже в наши дни, тогдашний Старообрядческий Митрополит Московский и всея Руси Алимпий дал интервью газете «Аргументы и факты», вызвавшее большой резонанс. В нем он заявил, что распад Советского Союза был закономерен, потому что от России отпали в основном те части, которые были присоединены к ней искусственно, в ходе имперских завоеваний, так что в конце концов страна восстановила свои естественные границы. Это подлинно старообрядческий взгляд, но это уже понимают немногие.

Ведь еще Петр I начал привлекать староверов к своим торгово-промышленным проектам, хотя их восстановление в правах затянулось почти на двести лет. За это время древлеправославные христиане в значительной своей части приняли имперскую матрицу, так что, скажем, с большим энтузиазмом, вместе со всем народом, встретили начало Первой Мировой войны, не понимая, прологом каких бедствий она станет. Тем более не прошла мимо старообрядчества эпоха Советской власти. Оно сохранилось как Церковь, хотя численность его уменьшилась десятикратно, но почти окончательно утратило, как бы это точнее выразиться, духовный иммунитет против всякой заразы, идущей от мирской власти, типа «русского мира». Вполне закономерно, что влияние его резко упало, и я бы не стал возлагать на него никаких надежд в смысле гражданского оживления нашей страны. Впрочем, таких надежд в России возлагать вообще не на кого.

Однако на события церковного раскола можно посмотреть и с другой стороны. У народа, входящего в империю, меняется не только целеполагание, но даже границы. Скажу словами Алексея Парщикова из поэмы «Новогодние строчки»:

…и если сравнить ожидание глаза с итогом, получится кстати —
уменьшатся вещи одни, словно вынутые из воды, а другие
чуть увеличатся, словно обведены карандашом…

Элита присоединяемого к империи государства первое время, пока не ассимилируется, играет в нем большую, часто непропорциональную роль. Так случилось с малороссами и белорусами во второй половине XVII — первой половине XVIII века. Именно западнорусские иерархи и монахи (среди них — такие видные деятели, как Симеон Полоцкий, Стефан Яворский) были двигателями церковной реформы, именно под их руководством происходил разгром совершенно чуждого им древнерусского благочестия, причем с применением самых диких средств. Эти они заслужили, скажем прямо, большую ненависть многих русских. Опирался на них и Петр I, продвигая свой синодальный проект. Потом, когда они завершили свое дело, их потихоньку задвинули. В это же время, кстати, произошло и закабаление самой Украины: введено крепостное право, отменена выборность священников, распущена Запорожская Сечь и проч.

О чем говорит вся эта история? О том, что уже в середине XVII века Московия и Украина, будучи частями некогда единой Руси, разошлись очень далеко. Существовать в разных пространствах, по принципу дополнительности, они еще могли, но существовать в одном синхронно — только через насилие одного над другим. Тем более разошлись далеко современные Россия и Украина. Ни они к нам, ни мы к ним со своими представлениями о мироустройстве лезть не должны.

Несколько лет назад ты подготовил подробный разбор следственного заключения по делу о выставке «Запретное искусство-2006», в котором Ерофеева А.В., бывшего заведующего отделом новейших течений Третьяковской галереи, и Самодурова Ю.В., бывшего директора Сахаровского центра, обвиняли в оскорблении чувств верующих. Ты высказывался и о скандальной выставке «Осторожно, религия!», об акционизме группы «Pussy Riot». Учитывая невиданную продуктивность нынешней Госдумы («взбесившегося принтера») по части изобретения различных запретных законов и положений, можно ли сегодня говорить о смерти авангарда, в самой широкой его трактовке, на территории РФ? О смерти всего радикального, всего незашоренного, едва открытого и небанального, что и есть актуальное искусство? Ты ведь был организатором одной из первых в Советском Союзе официальных конференций по авангарду с участием академических учёных и деятелей авангарда «Новые языки в искусстве» (МГУ, февраль 1988). Так что, время писать некролог авангарду?
Начну с конца: некролог пора писать всем нам. Однако прочитать его будет некому: в этом я оптимист.

Что касается упомянутых тобой конфликтных событий из разряда «искусство и религия», то причиной этих конфликтов, на мой взгляд, является обмирщение господствующей в России конфессии и возникновение так называемого «политического православия», то есть лжеправославия.

О «Pussy Riot» я публично не высказывался, поскольку мое мнение никого не интересовало; но воспользуюсь случаем. Мне, в отличие от многих, не только танцы на солее, но и вообще вся их деятельность представляется малозначительной. Не арестовали бы — никто бы и не заметил. Активность их носила и носит чисто медийный характер. Ведь неоднократно задавались такие провокационные вопросы: а вот если бы они пошли в старообрядческий храм? в мечеть? в синагогу? Твердо отвечаю: не пошли бы. Не пошли бы по той простой причине, что эти, скажем так, акционистки религиозно невежественны и, например, о существовании старообрядческих церквей, месте их расположения просто ничего не знают.

Напомню: прежде собора Христа Спасителя они наведались в Елоховский собор, откуда их тихонько выпроводили. Возникает простой вопрос: почему они выбрали для своих акций именно эти две точки? Для меня ответ очевиден: потому что именно оттуда на Рождество и Пасху идет телевизионная трансляция. А в представлении акционисток это и есть показатель важности религиозных объектов. Никакого другого критерия у них нет, их образ религиозного мира является чисто медийным, то есть светским.

И вот тут позволю себе небольшое воспоминание. Эти самые трансляции начались с падением Советской власти якобы под влиянием телетрансляций, принятых в Ватикане. В 90-е годы они шли как раз из Елоховского собора, который был тогда главным храмом Московской патриархии, а в 2000-е переместились в новопостроенный собор Христа Спасителя. И первое время, помнится, многим эти трансляции невероятно нравились: мол, не партийные съезды теперь показывают, а нечто духовное.

Между тем сам механизм этих трансляций представляет собой сплошное нарушение церковных канонов: операторы, миряне, во время священнодействия находясь в алтаре, своими камерами буквально лезут в чашу, в которой совершается таинство. После каждой такой трансляции, если придерживаться опять же церковных канонов, храм вообще надо бы переосвящать, чего, конечно, никто не делает. В это время по другую сторону экрана сидит, нога на ногу, удовлетворенный зритель, который только что посмотрел по телику хоккей или там какую-нибудь ржачку, а теперь, похлебывая пивасик, поглощает духовку. Разумеется, никакого духовного усилия он над собой не совершает — перед нами чистое царство потребления.

Но если операторам-мирянам с камерами можно часами бегать по алтарю, то почему нескольким дамам нельзя в течение минуты попрыгать на солее? Господствующая в России церковь сама, подчеркиваю — сама, превратила себя в балаган. И неча, как говорится, на зеркало пенять. Выступление «Pussy Riot» является таким же закономерным продуктом деятельности Московской патриархии, как и причуды «православных активистов».

Что касается выставок в Сахаровском центре, то здесь дело другое. Толокно и Ко все-таки явились с гастролями на территорию, формально считающуюся религиозным объектом и имеющую свой порядок работы; в нарушении этого порядка к ним и можно было предъявить претензии (административного, разумеется, характера). Сахаровский же центр — объект светский, и кураторы были совершенно вправе устроить там сколько угодно выставок, которые не нарушали никаких законов светского государства.

Так получилось, что выставка «Осторожно, религия!» прошла мимо меня. О ней и о ее судебных последствиях я узнал с опозданием. Но после выставки «Запретное искусство 2006» я откликнулся на призыв адвокатов и написал подробный (на пятнадцати, кажется, страницах) разбор так называемого следственного заключения. Этот разбор никому не пригодился, никто его к делу не приобщил. Хотя я направил его и следователю, и адвокатам, обе стороны сделали вид, что его просто нет.

Мотивация следователя мне более-менее понятна: приобщение подобного разбора к делу могло потребовать изменения всей концепции судебного преследования кураторов выставки, чего делать, разумеется, никто не собирался. Но и мотивация адвокатов постепенно прояснилась: они надеялись договориться с властями (и, видимо, договорились, судя по результатам процесса: Самодуров и Ерофеев избежали тюрьмы, отделались большими по тем временам штрафами и отстранением от занимаемых должностей), а мой текст был слишком радикален.

В чем его радикализм? Этот разбор можно сравнить с другими, вывешенными на сайте Сахаровского центра (например, авторства академика Вяч. Вс. Иванова). Во-первых, он отличается по объему: прочие авторы ограничились страницей-двумя. Отсюда, во-вторых, он отличается детальностью: прочие авторы ограничились общими замечаниями, в то время как я опроверг полтора десятка утверждений следствия. В-третьих, он отличается концептуально: прочие авторы апеллировали к нормам светского государства и здравому смыслу, которые ни для следствия, ни для «православной общественности» никакого значения не имеют. Опровергать их позицию можно только исходя из самой этой позиции.

Я показал, в том числе со ссылками на святых отцов, что те, кто писал заявления в прокуратуру на организаторов выставки, являются православными христианами лишь по названию, но не по духу; что созерцание выставки причинило им не страдания, как они лицемерно утверждали, а удовольствие; что понятия сакрального и профанного исторически подвижны; что коллаж сакрального и профанного, в котором обвиняли художников, свойственен также и новообрядческому церковному искусству.

«Эти гламурные лжехристиане, которые привыкли к духовному комфорту, во время Великого поста ходят на мирские выставки и чуть что бегут в суд, требуя оградить себя от якобы “непереносимых нравственных страданий”, суть не христиане, но лицемеры, принявшие на себя христианское имя и христианскую личину, то есть, по сути, слуги антихриста» — таков был мой вывод. Устроителей выставки обвиняли в том, что они травмировали приверженцев «традиционных культурных ценностей русского народа». Путем беглого обзора русской истории за последние 400 лет я показал, что никаких «традиционных культурных ценностей» у русского народа нет. Единственной традиционной культурной ценностью, отличающей этот народ от остальных, является полное отсутствие традиционных культурных ценностей, в чем мы имеем возможность убеждаться буквально каждый день.

Кстати, с докладом о коллаже как одном из принципов новообрядческого церковного и религиозного искусства мне удалось выступить на секции культуры так называемых Рождественских чтений — ежегодной многодневной конференции, собираемой Московской патриархией. Заключение доклада я посвятил защите «запретного искусства» и думал, что меня сейчас растерзают. Ничего подобного: доклад упал в ватную тишину. Провинциальным преподавателям, составляющим основную часть аудитории чтений, все эти столичные треволнения были глубоко безразличны, они, похоже, ничего о них и не знали. Хорошо помню, что после доклада я поехал в гости к поэту Анне Альчук, одному из кураторов выставки «Осторожно, религия!». Это была наша последняя встреча, случившаяся за два месяца до ее гибели в Берлине в марте 2008, и мы в том числе обсуждали как раз перспективы российского авангарда.

Что теперь можно сказать по этому поводу? Авангард существует в обществе, в котором так или иначе присутствует концепт прогресса, в обществе, которое устремлено вперед. Да, неоднократно говорилось о том, что к самому искусству понятие прогресса неприменимо, однако контекст искусства предполагает ту или иную направленность социального времени. Так было на протяжении почти всего ХХ века.

Теперь в России ситуация кардинальным образом изменилась: социальное время направлено в прошлое, причем граница этого прошлого, подобно горизонту, все время отодвигается. Если в 1990-е годы стали думать о восстановлении традиций предреволюционной России, то теперь речь идет уже о допетровской Руси. Понятно, что горизонт недостижим, поэтому регрессия будет идти все дальше, и уже сейчас предпринимаются попытки переписать историю домонгольской Руси, объявив настоящей Русью не Киевскую, а Московскую. Это выводит на другую проблему: настоящее прошлое реконструировать невозможно, — более того, в рамках постмодернистской картины мира оно вообще непонятно какое.

Можно ли отмотать историю, скажем, до царя Алексея Михайловича и стартовать оттуда в другом направлении? Понятно, что нет, потому что для этого пришлось бы отказаться от всего, что накопили цивилизация и культура за последние 350 лет. Но именно это и пытаются сделать в России! Отсюда повсеместное одичание, которое сверху насаждается т.н. властями, а снизу встречает радостный отклик в душах одичаемых.

Если мы помыслим ситуацию в терминах четырех стихий, то увидим, сколь большую роль играла в эпоху авангарда стихия воздуха (а также надвоздушного пространства) и огня. Теперь же, последние двадцать лет, Россия усиленно зарывается в землю, и вся экономика ее только из земли (нефть, газ). С воздухом ассоциируются лишь катастрофы, ну и вот еще война. «Рожденный ползать летать не может».

О каком авангарде тут можно говорить? Если общество движется назад, то в авангарде находятся те, кто движется назад быстрее прочих. И поэтому совсем неудивительно, что в российском актуальном искусстве столь сильны фашистские тенденции и, в свою очередь, властные технологи, манипуляторы и провокаторы на полную катушку используют находки современного искусства.

В этих условиях, с моей точки зрения, авангард утрачивает смысл, превращается в свою противоположность. Надо уходить в арьергард, защищать просветительские ценности и простой здравый смысл. Что я и стараюсь делать.

Некоторое время ты участвовал в оппозиционной политической деятельности. Можно ли сегодня всерьез говорить о российской оппозиции? Какие стоят за ней ценности? И в чем причины ее неудач в российском обществе?
Действительно, одно время я был членом Объединенного гражданского фронта (Гарри Каспарова), который, в свою очередь, входил вместе с нацболами-лимоновцами в коалицию «Другая Россия». Это, конечно, было по-своему хорошее время, но я довольно быстро разочаровался в возможностях оппозиции. Причин тут две — внешняя и внутренняя.

Дело в том, что оппозиция возможна только там, где власть сама готова в какой-то момент стать оппозицией, поменявшись с ней местами. Ничего подобного мы в России не наблюдаем; более того, режим неуклонно ужесточается. А раз так, то никакая оппозиция в европейском смысле невозможна, а возможно только партизанское движение.

Готовы ли к такому повороту вожди оппозиции? Либералы — точно нет. Это связано еще и с общим уровнем их политического самосознания. Они чужды всякого радикализма. Они даже не хотят думать об общих вопросах русской истории, ее ценностях, смысле и направления. «Зачем нам все это? - говорили они мне. - Давайте лучше подумаем о лозунгах ближайшего пикета». Неисправимые тактики и легалисты, они собирались победить Путина ленточками и шариками.

Право-левая оппозиционная коалиция в конце концов распалась, Каспаров эмигрировал, Лимонов прильнул к власти, а в этом году отправил свою гвардию умирать за «русский мир». Нацболов, значит, мало тут мутузили по кутузкам, так теперь они понесли черный свет этих кутузок всему человечеству. Вот вам и вся «другая Россия».

Лимоновский национал-большевизм оказался движением рабов, которые готовы терпеть издевательства своего господина, но уничтожат всякого, кто этого господина не приемлет и хочет быть свободным. Вообще российское левое движение, в большинстве своем поддержав империалистическую войну, покончило с собой.

Поэтому, повторяю, никакой оппозиции в европейском смысле слова в России нет и быть не может. Могут быть только непримиримые противники режима. В стране идет гражданская война, которую Кремль экстериоризировал в Украину.

Вставить в блог

Вставить в блог

Скопируйте код для вставки в свой блог:

Михаил Дзюбенко: «Никаких «традиционных культурных ценностей» у русского народа нет» (Часть Первая)

"Теперь в России ситуация кардинальным образом изменилась: социальное время направлено в прошлое, причем граница этого прошлого, подобно горизонту, все время отодвигается..."
Читать полностью > > >

Музейщики как (не)вольные пособники тоталитаризма

В сети последние несколько дней идёт активное (не столь активное, как странности чемпионата, но всё же) обсуждение новых правил поведения в музеях (конкретно в Третьяковской галерее, но, говорят, есть такие правила уже и в ГМИИ), согласно которым каждый, кто что-то рассказывает хотя бы своему другу, не говоря уж о группе слушателей, является гидом и должен купить у музея лицензию на проведение экскурсии за скромных 5000 рублей и охомутать шею специальным бейджиком. Музейщики в основном выступили в поддержку этой меры: дескать, гиды-общественники отнимают хлеб у гидов-музейщиков, несут черт-те что, не имея специального образования, создают шум в залах, и вообще за границей так тоже принято.

Я не хотел вступать в этот спор, но с изумлением увидел, что образованные и умные люди, которых в остальных случаях отличает трезвость суждений относительно происходящего вокруг, похоже, в данном случае совершенно не понимают, что произошло с ними самими. Как их развели на пустом месте и сделали подельниками. Возможно, кого-то из них и терзают сомнения, но они прячут их поглубже. Я бывал по разные стороны тех воображаемых баррикад, на которые закулисные кукловоды ненависти на этот раз пытаются разделить интеллигенцию: бывал и музейным работником (хоть и не вёл экскурсий), бываю и гидом-общественником, бываю и простым зрителем. Поэтому понимаю логику и тех, и других, и третьих.

Однако происходящее не имеет никакого отношения к этой логике. Да, действительно, сейчас не то готовятся, не то уже подготовлены изменения в закон "О туризме", согласно которым у нас (конечно же, как в европах, в полном соответствии с мировым опытом) каждый, кто ведёт не только по музею, но даже по улице группу людей и что-то им рассказывает, должен будет получить аккредитацию гида, прослушав кучу специальных курсов и заплатив за это порядка 30000 рублей. А иначе - полиция и штраф. Что уж говорить про музеи! И это, как утверждают доброхоты, сделает нашу жизнь цивилизованнее. Вот что я хочу на это ответить.

В цивилизованных странах мира граждане имеют право собираться мирно, без оружия, и проводить шествия и пикеты. У нас в покойной Конституции, принявшей мученическую смерть через особо изощрённое надругательство, тоже записано такое право. Ну так попробуйте выйти хотя бы на одиночный пикет - так, как принято в цивилизованных странах. Записаны там и свобода слова, и запрет на цензуру, и много чего ещё. Разговоры о том, что, дескать, в этом деле - чисто имущественная подоплёка, мы слышим со времён разгрома НТВ: "спор хозяйствующих субъектов". Вы забыли? А стравливание одних журналистов с другими тоже забыли? Или вот совсем недавние разговоры о том, что, дескать, Академия наук неэффективно распоряжается своими активами и надо её поставить под внешнее управление, - тоже забыли? Сгорел ИНИОН, уничтожено издательство "Наука"... Вот уж подлинно разгул эффективного хозяйствования!

Нет, дело совсем не в том. Не там вы ищете причину этих решений. К сожалению, она обескураживающе проста: идёт ЗАЧИСТКА ПРОСТРАНСТВА ПУБЛИЧНЫХ НЕСАНКЦИОНИРОВАННЫХ ВЫСКАЗЫВАНИЙ. Всяких: митингов, пикетов, экскурсий, лекций (вспомним Европейский университет и Шанинку), интернета. Ещё раз: уничтожается всякая возможность всяких несанкционированных публичных высказываний. Это - продолжение тоталитарного наступления. И вы, уважаемые музейщики, мои коллеги, внутренне готовы стать его соучастниками и проводниками (как стали ими учителя). Возможно, неосознанно, а кто-то, может быть, и сознательно.

Да, ваши благие намерения понятны. Но поймите: нельзя ссылаться на опыт цивилизованных стран в стране, второй раз за сто лет совершающей переход от авторитаризма к тоталитаризму. Надо стремиться где угодно, хоть в каких-то сферах сохранять возможность свободного высказывания. Да и сами по себе эти правила нелепы. Скажем, я на протяжении ряда лет проводил восьмичасовые автобусные экскурсии "Старообрядческая Москва", которые включали в себя около 30 объектов, в том числе дом-музей Голубкиной. Нас в этом музее интересовало всего несколько экспонатов и с такой стороны, с какой о них не рассказал бы ни один дипломированный экскурсовод Третьяковки. Теперь бы стоимость экскурсии пришлось увеличивать на 5000 рублей и делить на примерно 30 пассажиров экскурсионного автобуса. Пойдут люди на экскурсию по такой цене? Не уверен.

Кстати, на кладбищах та же ситуация: мне говорили (сам в этом году ещё не сталкивался, но вполне верю), что ГБУ "Ритуал" требует теперь получать разрешения на проведение экскурсий. Ну а чо, они хуже, что ли, музейщиков? И на кладбище не должно быть несанкционированных высказываний - только единодушное молчание. Из-за новых правил обязательной аттестации гидов многие гиды-общественники (в том числе и я) уйдут из этой сферы: чтобы "отбить" 30000, заплаченные за аккредитацию, надо быть не общественником, а самым настоящим профессионалом.

Я уж не говорю о том, что для многих далеко не богатых людей музеи были средством самообразования: прийти в музей с другом (подругой, одноклассниками), походить по залам, обменяться впечатлениями, узнать что-то новое... Далеко не всякий может заплатить 5000. Таким образом, это ещё один шаг к отсечению серьёзной культуры от народа. А народу - футбол по телевизору! Я понимаю, что мои доводы убедят мало кого. Надо уметь посмотреть шире своей профессии и услышать музыку истории.
А музыка эта катастрофическая.

Михаил Дзюбенко

Книга «Несвятые святые» архимандрита Тихона, «духовника Путина», стала, по словам издателей, главным бестселлером страны со времен СССР. МИХАИЛ ДЗЮБЕНКО разбирается, как произошло это чудо и кому оно нужно

Год назад на Московской международной книжной ярмарке прошла презентация книги настоятеля московского Сретенского монастыря архимандрита Тихона (Шевкунова) «“Несвятые святые” и другие рассказы», выпущенной совместно издательством «ОЛМА Медиа Групп» и Сретенским монастырем. Через несколько месяцев книга заняла верхние строчки рейтингов продаж. А в середине августа сайт «ОЛМА Медиа Групп» сообщил:

«Книга архимандрита Тихона «“Несвятые святые” и другие рассказы» стала самой продаваемой книгой со времен СССР!!! Менее чем за год суммарный тираж книги составил один миллион сто тысяч экземпляров - результат для российского книжного рынка беспрецедентный <…>

Книга архимандрита Тихона является абсолютным бестселлером, о чем говорят не только рейтинги продаж таких крупных московских магазинов, как «Библио-Глобус», «Молодая Гвардия», «Московский дом книги», но и непосредственное наблюдение - достаточно одной поездки в метро, чтобы увидеть, каким успехом пользуются у читателя «Несвятые святые». Таким образом, книга архимандрита Тихона стала первой действительно народной книгой за много лет.

Кроме того, успехом книга пользуется не только у простых читателей, но и у жюри крупнейших отечественных литературных премий. Так, в 2012 году книга «“Несвятые святые” и другие рассказы» была номинирована на Книжную премию Рунета, попала в лонг-лист «Нацбеста», а также вошла в шорт-лист премии «Большая книга», победители которой станут известны этой осенью. Книга архимандрита Тихона оказалась признанной одновременно и массовым читателем, и профессиональным критиком, что само по себе случается очень редко». Сайт объясняет этот феномен «жизнеутверждающим началом, какое так редко встречается в литературе последних лет», и надеется, что «и в дальнейшем подобные книги будут покорять сердца читателей».

Интернет переполнен восторженными отзывами; особенно много их на специально созданном сайте книги (где, естественно, ни одного отрицательного).

Впрочем, скептики все же есть. Одним кажется недопустимым светский, даже с юмором, тон, выбранный автором для рассказов о великих подвижниках. Другие полагают невероятным постоянное вмешательство Божьего промысла в земные дела и вообще обилие чудес. Третьи и вовсе считают это сочинение набором околоцерковных баек и сплетен. Четвертые имеют претензии к языку. Пятые вспоминают о сомнительных эпизодах в биографии автора, связанных, в частности, с открытием Сретенского монастыря и преследованием общины свящ. Георгия Кочеткова , - эпизодах, о которых в книге не говорится ничего.

Но никто не отрицает главного - авторства самого отца Тихона. Все-таки он до пострига окончил сценарный факультет ВГИКа. А ведь небогатая история «православных бестселлеров» последних двух десятилетий знает и иное. Скажем, книга настоятеля Ивановского Введенского женского монастыря архимандрита Амвросия (Юрасова) «Яко с нами Бог», выдержавшая за последние двадцать лет 18 изданий общим тиражом более миллиона экземпляров, на три четверти представляет собой косметическую переделку книги видного старообрядческого деятеля первой половины ХХ столетия, начетчика Ф.Е. Мельникова «Откуда произошла вера в Бога (Публичный диспут в советской России)», написанной в 1920 году в тайге, где он скрывался от преследований большевиков, и изданной уже за границей, куда он через несколько лет бежал. Причем открытие факта этого «заимствования» в 1998 году не помешало архим. Амвросию как ни в чем не бывало продолжать распространение своего труда. Между прочим, он является духовником православного медиахолдинга «Радонеж».

«Мне не было нужды что-либо придумывать - все, о чем вы здесь прочтете, происходило в жизни», - пишет в предисловии автор. С этим едва ли согласятся те, кто обвиняет его в прямой лжи. Так, в книгу включен рассказ о том, как Андрею Битову явилась во сне покойная мать, бывшая глубоко верующим человеком, и просила его исповедоваться и причаститься у архимандрита Авеля, однако писатель все тянул и тянул с этим делом, пока инок не отошел ко Господу. Но в интервью сайту Portal- credo. ru писатель опроверг эту историю: и мать его не была глубоко верующей, просто крестили ее еще до революции, и во сне она ему не являлась, и старец Авель исповедовал и причащал перед смертью как раз ее.

Но ведь книга о. Тихона и не претендует на документальность. Скажем, на конкурс «Книжная премия Рунета» она выдвинута по номинации «художественная литература», а вовсе не по номинации non- fiction , и конкурирует с Уэльбеком и Акуниным. С другой стороны, каждый христианин, даже со скромным опытом, может вслед за автором засвидетельствовать, что Церковь - это «прекрасный, не сравнимый ни с чем мир», что молитва новокрещеного очень действенная, что службы и чинопоследования полны смысла, что Промысел Божий присутствует в человеческой жизни…

И это снимает если не все, то многие претензии к сочинению - в своем роде, несомненно, удачному - и переводит вопрос в другую плоскость: почему в современной России подобные книги имеют успех?

Настоятель домовой церкви МГУ протоиерей Максим Козлов назвал свой отзыв об этой книге «Патерик отца Тихона». Патерик - это сборник житий и изречений святых старцев; например, древнейший русский житийный сборник «Киево-Печерский патерик» повествует о святых насельниках Киево-Печерского монастыря. И в Средние века, при всей скудости литературы, предназначавшейся для мирян, жития были наиболее распространены в качестве их повседневного чтения.

Может быть, это следствие всеобщего благочестия, которому миряне искали опору в достойных образцах? Но вот епископ Леонтий из Неаполя, автор византийского жития Симеона Юродивого VII века, одного из самых известных образцов жанра, разделял верующих на три класса: «Людям ревностным и мыслью своей стремящимся к Богу для наставления довольно сознания, ведущего ко всему благому и отвращающего ото всякого зла. Тем же, кто хуже их, надобен писаный закон. Если же кто уклонится и от первого, и от второго пути, ведущего к добродетели, подвигнуть его любить Бога должно примером рвения других людей, который он воочию может увидеть и о котором может услышать, чтобы стряхнул с души своей сон, и ступил на крутую и трудную стезю, и в будущем обрел вечную жизнь».

Иными словами, жития рассчитаны на людей мирских, далеких от правильной духовной жизни, но нуждающихся в подкреплении литературными образами святости. Задача житий - не разъяснять вероучение, а погружать в «атмосферу веры», устанавливать особое «православное мирочувствование».

Эту задачу книга архим. Тихона, судя по отзывам читателей, решает в полной мере. «Три раза смеялась - до колик. Два раза плакала, уткнувшись в подушку. От счастливого горя. От трезвого счастья. Моей веры». «Прочитала книгу и заплакала оттого, что она закончилась. Когда читала (а читала в основном ночью), были моменты - вскакивала с кровати с горячим желанием молиться. И молилась, самозабвенно, с рыданиями от осознания грешной души». «Прочитала и поехала в Псково-Печерский монастырь самостоятельно. Мои чувства ТАМ не передать словами, и когда солнечным утром звонили колокола, то слезы радости полились рекой». «Чувства умиления и просветления от прочитанного не покидают меня, иногда я плачу, всматриваясь в лица подвижников Церкви, в их удивительные глаза, спокойные, одухотворенные, светлые образы».

Ключевой эмоцией здесь является умиление - разновидность катарсиса, «чувство покойной, сладостной жалости, смиренья, сокрушенья, душевного, радушного участия, доброжелательства», как трактует его Даль («молиться в умилении»). Умиление - и это принципиально важно - не требует от читателя немедленно изменить свою жизнь, не обличает его пороки, не вызывает в нем покаяния. Напротив, умиленный читатель отождествляет себя с подвижником, видит в нем свой идеальный образ, мечтательно представляет себя в подвиге и тем самым, как ему кажется, приобщается святости, но безо всяких усилий по ее достижению. Следовательно, чем глубже умиление, тем менее оно располагает к изменению жизни, поскольку имеет в своей основе чисто эстетическую эмоцию, хотя читатель этого и не осознает.

Но, с точки зрения строго православной, всякая мечтательность опасна и может привести к прелести. В традиционной агиографии (житийной литературе) умиление вводилось в рамки с помощью определенного повествовательного канона и отстраненного рассказа от третьего лица, что вряд ли может привлечь современного широкого читателя. Если традиционные жития вовсе лишены авторского начала (чаще всего мы даже не знаем имен их авторов), то о книге о. Тихона этого не скажешь: его голос слышен на каждой странице. Он не побоялся отказаться от житийного канона и повести рассказ от первого лица, чем и привлек столько читателей. Ведь современному человеку, вовсе незнакомому с церковной жизнью или понюхавшему ее слегка, проще посмотреть на этот новый мир глазами начинающего монастырского послушника и, в конечном счете, отождествить себя с ним, а затем и с теми подвижниками, которых он встречает на своем пути.

Автор, издатели, многие рецензенты говорили о том, что «Несвятые святые» - книга миссионерская, и прогнозировали, что она привлечет в Церковь много людей. Успех издания они сочли подтверждением своих прогнозов. В действительности же этот успех, нравится им или не нравится, свидетельствует несколько о другом, - о том, что православие в современной России стало частью массовой культуры. Это, скажу без иронии, большое достижение Московской патриархии, над которым она работала всю последнюю четверть века и плоды которого теперь начинает пожинать.

Вообще Русской православной церкви и конкретным ее служителям в последнее время предъявляют немало упреков - на мой взгляд, совершенно незаслуженно. Надо просто понять, что современная РПЦ является в земном своем бытии таким же институтом массовой культуры и потребления, как и прочие институты, которые она активно критикует, и тогда все встанет на свои места.

Массовая культура стремится к охвату всего населения без учета его воли. Поэтому РПЦ заявляет о том, что говорит от имени 90% населения, которое еще двадцать лет назад было в той же пропорции атеистами, хотя из этих 90% в храмы данной конфессии регулярно ходит едва ли десятая часть. Поэтому же ее деятели провозглашают себя не субкультурой, а истинной культурой.

Массовая культура заменяет семантику прагматикой, поиск смысла - ролевым поведением. Так возникают «православные неверующие», каковых, судя по опросам, немало.

Массовая культура учит ориентироваться в сложных обстоятельствах современного мира, до предела упрощая социальные роли. Типичные примеры такого ролевого упрощения - «православные эксперты, хоругвеносцы, активисты».

Массовая культура утверждает понятные и стереотипные представления о внутреннем мире человека, не требуя от человека усилий по преодолению самого себя. Характерно, что от официальных спикеров патриархии, равно как от вышеназванных «экспертов» и «активистов», мы ничего не слышим о личной борьбе со своими грехами - только о борьбе с грехами чужими, персонифицированными в неприятных им людях.

Массовая культура не требует никаких дополнительных знаний и обращается по преимуществу к эмоциональной сфере. Поэтому, чем ниже уровень школьных требований, тем шире поток «православной молодежи», «оскорбленной» в своих религиозных чувствах.

Массовая культура коммерциализована и привязана к престижному потреблению. Не с этим ли связано то, что вокруг РПЦ не утихают имущественные скандалы, а протоиерей Всеволод Чаплин не видит ничего дурного в личной роскоши священнослужителей?

Массовая культура использует все технические возможности для максимального охвата аудитории. И РПЦ тоже не отстает в этом отношении: достаточно вспомнить телевизионные трансляции рождественских и пасхальных богослужений, с точки зрения церковных канонов более чем сомнительные. Кстати, именно эти трансляции вызвали к жизни замысел всемирно известного панк-молебна, о чем деятели патриархии предпочитают не говорить.

Наконец, может быть, самое важное. Массовая культура формирует образ бытового, повседневного чуда, имитирует волшебный мир (этим живет шоу-бизнес). Важнейший закон массовой культуры первым сформулировал Христос:«…род лукавый и прелюбодейный ищет знамения…» (Мф. 12:39); о том же писал Достоевский в «Великом инквизиторе».

Так ведь и в практике РПЦ широкую публику интересуют в первую очередь чудеса, и ее деятели это хорошо понимают. Помню, как 17 июля 1998 года, в день 80-летия расстрела царской семьи, я лежал после операции на глазах и вслепую (вставать еще было нельзя) крутил ручку радиоприемника. Вдруг оттуда раздался кисло-сладкий голос: «Передаем репортаж о чудесах, бывших на крестном ходе в память царственных страстотерпцев». Это была радиостанция «Радонеж».

Еще в 2000 году некая ученица на вопрос: «Когда жил Пушкин?» - ответила мне: «Во времена Ленина». Невежества перестали стыдиться.

«Репортаж о чудесах» - вот жанровая находка! Вспомним ажиотаж вокруг так называемого Благодатного огня, включая опять-таки прямую трансляцию его «схождения» (хотя на самом деле природа его весьма сомнительна). Вспомним очередь к так называемому Поясу Богородицы, в которой стояли люди, ожидавшие чудесного разрешения своих проблем. В этот же ряд должна быть поставлена и книга архим. Тихона. В ней, пожалуй, больше промыслительных случайностей, чем в романе «Доктор Живаго», и все они происходят по воле Божией и молитвам старцев. О том, что Царство Божие «нудится», что войти в него - большой духовный и физический труд, о необходимости соблюдать ветхо- и новозаветные заповеди - обо всех этих скучных и неприятных вещах в книге говорится вскользь или не упоминается вовсе. Зато все, что на разные лады предлагает человеку массовая культура, - преодоление человеческой ограниченности, пространственных и временных преград, чувство близости иного мира - явлено в этой книге выпукло и убедительно.

«Моя мама очень любила читать литературу т.н. легкого жанра и никак не могла освободиться от этого пристрастия, - говорится в одном из отзывов. - Наш приходской батюшка благословил ее читать в течение 40 дней акафист св. Николаю Чудотворцу. Примерно через три недели по молитвам нашего любимого святого Господь (через мою коллегу!) послал нам именно Вашу книгу, и мама без труда забросила праздное чтение “бульварной” литературы!» На самом же деле этот переход совершился так легко именно потому, что произошел в рамках одной массовой культуры.

В стране, где фальсифицируется все - от результатов выборов до результатов экзаменов, от экспертиз до свидетельских показаний, - доверять данным «ОЛМА» о миллионном тираже «Несвятых святых» было бы в высшей степени наивно. Но в любом случае читательский успех книги сомнений не вызывает.

А для такого успеха нужен соответствующий читатель. И за двадцать лет его воспитали. Эта работа шла по нескольким направлениям.

Как известно, СССР был просветительским проектом, пусть и извращенным. В основе советских духовных ценностей лежали рационализм и стремление к знаниям, а гуманитарное образование базировалось на дореволюционной светской классике, дополненной, разумеется, советским образцами. Этот духовный фундамент был разрушен. В конце 1980-х ошалевшие от перемен советские люди вдруг узрели на телеэкранах экстрасенсов, а газеты запестрели гороскопами и рекламой гадалок.

Параллельно с этим началось упрощение школьной программы. Сейчас оно дошло до того, что в старших классах хотят упразднить математику как отдельный предмет; литература уже по факту упразднена, потому что госэкзамен по ней сдается по выбору, остальным же можно ничего не читать; а госэкзамен по русскому включает тексты такого уровня, какой в семидесятые годы был у текстов, разбиравшихся в шестом классе. Большинство выпускников школ не владеет навыками рационального мышления, равно как и базовыми знаниями по истории, позволяющими ориентироваться в общественных процессах. Еще в 2000 году некая ученица на вопрос: «Когда жил Пушкин?» - ответила мне: «Во времена Ленина». Невежества перестали стыдиться.

Качественные и количественные показатели книгоиздания претерпели резкие изменения. В первой половине 1990-х почти не выходила классика даже в объеме школьной программы. Для более или менее серьезной литературы по большинству отраслей знания тираж в три тысячи экземпляров стал максимальным. Зато «одноразовая» литература в мягких обложках выходила и выходит стотысячными тиражами. При этом «бульварность», склонность к сенсационным «открытиям» и легким решениям вопросов распространилась на гуманитарную литературу, и средний тираж таких книг колеблется в районе 10 тысяч.

Резко изменилась структура книготорговли. Если в советское время книжный магазин был едва ли не в каждом селе, то теперь они сохранились даже не в каждом городе населением меньше 100 тысяч жителей. Полностью разрушена библиотечная система. К тому же, по некоторым данным, просочившимся в интернет, пару лет назад в местные библиотеки пришло циркулярное письмо с указанием списать всю (!) литературу, изданную до 2000 года.

Случайно или нет, но одновременно с деградацией светского образования и книгоиздания происходил расцвет Церкви. На сегодняшний день РПЦ на всей ее канонической территории (бывший СССР, кроме Грузии) насчитывает около 30 тысяч приходов. Система духовного образования включает десять духовных академий, университетов и институтов, более пятидесяти семинарий и около ста школ и гимназий по России. Точное число издательств, выпускающих церковную литературу, неизвестно, но их не меньше ста. Полуслепые репринты дореволюционных изданий еще в середине 1990-х сменились как множеством книжек в мягких обложках (стартовый тираж - 10 тысяч с последующими допечатками), так и хорошо оформленными томами (стартовый тираж - три-пять тысяч). Вообще было бы интересно выяснить, в какой мере в последние двадцать лет церковные заказы обеспечивали функционирование больших полиграфических комбинатов.

Что касается репертуара изданий, то сегодня, скажем, только книжный магазин Сретенского монастыря, где настоятелем архим. Тихон, распространяет более двух тысяч наименований книг и электронной продукции. И таких магазинов по Москве и России немало, со своей большой читательской аудиторией. «Наше книжное издательство, одно из самых крупных в Русской православной церкви, и книжная торговля приносят основные средства для жизни обители - около восьмидесяти процентов», - говорится на сайте Сретенского монастыря. На эти деньги содержатся сам монастырь с храмом, семинария, детский дом. Не забудем, что монастырей в современной РПЦ больше восьмисот, хотя и не все они процветают.

Так за минувшие два десятилетия возникла новая, весьма многочисленная категория читателей церковной литературы.

Уже в дни презентации книги «Несвятые святые», первый тираж которой составил 60 тысяч экземпляров, издатели выразили надежду, что она станет бестселлером. Но для этого мало воспитать преданного читателя. Книгу надо правильно издать и продать.

На титульном листе - марки двух издательств: церковного - Сретенского монастыря и светского - «ОЛМА Медиа Групп». На обороте титула - гриф: «Рекомендовано к печати Издательским советом Русской православной церкви». Наверное, это первая книга, изданная таким содружеством. Точный маркетинговый ход.

В книге нет ничего о Путине, которого называют «духовным сыном» архим. Тихона.

Обычный человек заходит в книжный магазин в Москве, будь то сетевой «Читай-город» или Московский дом книги. У входа ровными стопками выложены книги, и на каждой стопке - этикетка «бестселлер». Вот книга отца Тихона (Шевкунова), а вот изданная в том же оформлении и теми же издателями книга Олеси Николаевой «“Небесный огонь” и другие рассказы», и тоже с надписью «бестселлер». О. Николаева дружит с о. Тихоном (Шевкуновым): об этом можно узнать из книги архимандрита. Ну как не купить бестселлер, когда все покупают и читают? Рядом - книга бывшего руководителя патриаршей пресс-службы протоиерея Владимира Вигилянского «Что это было?», посвященная так называемой информационной атаке на Церковь в первой половине года. На этой стопке нет надписи «бестселлер», но простому человеку трудно разобраться - так близко она лежит к двум предыдущим. Наверно, по недосмотру не отметили: тоже надо купить. А непростой знает, что о. Владимир - муж Олеси Николаевой и друг архим. Тихона, и тем более купит. С другой стороны выложена стопка книг плодовитого публициста Н. Старикова «Сталин. Вспоминаем вместе». Лежит убедительно, как бестселлер, хотя и без этикетки. Но мимо не пройдешь.

Случайны ли такие выкладки «бестселлеров» у входа? Пусть издатели скажут, сколько они за это платят. Ясно, что перед нами - хорошо организованная пиар-кампания.

А уж о том, как встречают это произведение в церковных лавках, и говорить не приходится. Многие герои книги о. Тихона уже удостаивались отдельных, так сказать, монографических изданий, да и сам автор хорошо известен.

Дальше - простая арифметика. Разумеется, далеко не все из 30 тысяч приходов имеют нормальную книжную торговлю. Судя по письмам на сайт книги, многим приходится возить ее из Москвы. Но допустим даже, что она поступила в треть приходов РПЦ (хотя думаю, что цифра выше); это уже 10 тысяч. В каком количестве светских книжных магазинов она продается, мы не знаем. Примем это число за тысячу (едва ли меньше по стране). Если в каждом из 11 тысяч магазинов купят всего по одной книге в неделю, то стотысячный тираж разойдется за два месяца, а полумиллионный - за год. Но ведь очевидно, что в крупных магазинах (светских и церковных) эту книгу покупают заведомо чаще.

Так объединенные возможности светских и церковных издателей и распространителей дают синергийный эффект. Тягаться с ним невозможно.

(Судя по всему, к постановке бестселлера и Никита Михалков руку приложил. На первой презентации он признался, что читал книгу еще в рукописи; одной из героинь книги является вице-президент возглавляемого Михалковым Российского фонда культуры Елена Чавчавадзе; а одним из двух редакторов издания, наряду с тремя корректорами, значится давняя поклонница кинорежиссера, нынешний главред газеты «Культура» Елена Ямпольская. Впрочем, наличие пяти нянек не спасло книгу от ряда ошибок: например, драматическая поэма Гете «Фауст» названа почему-то романом.

Здесь уместен маленький забавный мемуар. Широкой публике Ямпольская стала известна весной минувшего года, когда экзальтированно повторила и усилила михалковскую сентенцию о том, что землетрясение - Божье наказание Японии за попытки унизить Россию. Однако такой она была не всегда: долгое время заведовала отделом культуры в либеральных «Известиях» при Игоре Голембиовском, затем ушла за ним в «Новые Известия», а оттуда - в «Русский курьер». И только после окончательного изгнания Голембиовского из прессы вернулась в «Известия» - и как-то хорошо вписалась в новые идеологические рамки.

В начале 2000-х несколько моих друзей работали в «Новых Известиях», и я зашел проведать их. Тогда как раз началось издание Российской католической энциклопедии, где в первом томе были напечатаны две мои статьи о старообрядчестве. И вот мне говорят: «С тобой хочет поговорить Ямпольская». Я поднялся к ней в отдел. Она сказала, что желала бы принять католичество, и попросила меня дать какой-нибудь контактный телефон. Я дал ей координаты Ордена францисканцев, курировавшего издание энциклопедии, но заметил, что проще всего подойти в костел. Однако дальнейший ее путь оказался более традиционным для России.)

Как и положено представителю массовой культуры, отец Тихон незаметно форматирует сознание читателей в нужном направлении, используя технологию «25-го кадра».

В частности, в книге ни разу в негативном контексте не упоминается имя Сталина. Лагеря упоминаются, гибель епископов и священников - да. Но это происходит словно бы в каком-то параллельном пространстве-времени.

Скажем, в книге студенты ВГИКа постепенно осознают, что все великие деятели русской и мировой истории были верующими. «А вот персонажи, не вызывавшие у нас никаких симпатий, с кем ассоциировалось все самое зловещее и отталкивающее в судьбе России и в мировой истории, - Маркс, Ленин, Троцкий, Гитлер, руководители нашего атеистического государства, разрушители-революционеры, - все как один были атеистами». На дворе 1982 год. О Троцком - всего пара упоминаний в учебнике «История КПСС». Ни его биография, ни труды в СССР никому, кроме нескольких специалистов, не известны (да они и сейчас-то почти не издаются). О Сталине известно гораздо больше, но он в этом ряду не назван. Был верующим?

«Почему-то не помню ничего плохого, - говорит о сталинском лагере архимандрит Иоанн (Крестьянкин). - Только помню: небо отверсто и Ангелы поют в небесах!»

Зато автор неоднократно говорит о «хрущевских гонениях»: «Тогдашнему Первому секретарю ЦК КПСС Никите Хрущеву во что бы то ни стало нужна была великая победа. Не меньшая, чем Победа его предшественника, чьей славе он мучительно завидовал. Для своего триумфа в грядущих битвах Хрущев остановил выбор на тысячелетней Русской Церкви и, объявляя ей войну, торжественно пообещал перед всем миром, что скоро покажет по телевидению последнего русского попа.

Вскоре были взорваны, закрыты, переоборудованы под склады и машинно-тракторные станции тысячи соборов и храмов. Упразднена большая часть высших духовных учебных заведений. Разогнаны почти все монастыри. Множество священников оказались в тюрьмах».

Из этого пассажа, полного лжи и умолчаний, однозначно следует, что Сталин Церковь не преследовал: уничтожение храмов, упразднение духовных учебных заведений, закрытие монастырей и репрессии против священников пришлись исключительно на хрущевские годы.

Между тем «безбожная пятилетка», в ходе которой планировалось полностью искоренить религию в СССР, была объявлена именно при Сталине, в 1932 году. Только в 1937-м было закрыто 8 тысяч храмов, а их служители репрессированы. К 1939 году в РПЦ оставалось четыре зарегистрированных архиерея, не более 300 храмов и примерно столько же священников, из них половина - на вновь присоединенных западных территориях. По данным Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий, только с 1937 по 1941 год было репрессировано около 176 тысяч представителей православного духовенства и членов их семей, из которых расстреляно более 110 тысяч. В ходе войны, после приема Сталиным трех архиереев РПЦ в Кремле и избрания патриарха, началось восстановление Церкви. В 1950 году действовало более 14 тысяч храмов и молитвенных домов, в штате состояли 71 архиерей и более 11 тысяч священников, действовали две духовные академии и восемь духовных семинарий, было открыто 75 монастырей с пятью тысячами насельников. К концу правления Хрущева, в 1964 году, в стране действовало около восьми тысяч храмов и молитвенных домов, по-прежнему две духовные академии, четыре семинарии и 16 монастырей. Да, почти по всем показателям мы видим двукратное сокращение сравнительно с последними годами жизни Сталина. Но разве можно это сравнить с погромом, устроенным «вождем всех народов» и его кликой? Разве храм Христа Спасителя взорвали при Хрущеве?

Кстати, при Брежневе число церковных приходов продолжало уменьшаться, однако этому вождю автор почему-то никаких счетов не предъявляет.

Все цифры архим. Тихону прекрасно известны: в РПЦ работает Синодальная комиссия по канонизации святых, действует фонд «Память мучеников и исповедников Русской православной церкви», издается много литературы на эту тему. На самом деле советские церковники не любят Хрущева не столько за то, что он закрывал монастыри, сколько за то, что дал людям какую-никакую личную свободу, а это привело к глубинной секуляризации советского проекта. Сталина еще можно было с натяжкой считать наместником Бога на Земле, но приложить эту мерку к его преемникам уже немыслимо.

И то, что у автора на уме, открыто высказала небезызвестная Н. Нарочницкая . В сравнительно кратком отзыве о книге она сначала говорит о том, что хрущевская оттепель «оттепелью была лишь для нынешних либералов, а на деле - очередным погромом трех столпов России и русской жизни - Церкви, деревни и армии». А несколькими строчками ниже утверждает, что насельники Псково-Печерского монастыря - «эти хрупкие старики и юноши были смелее и честнее прославленных диссидентов, не гнушавшихся помощью откровенных внешних врагов России».

Зато современная российская власть представлена здесь исключительно благочестивыми людьми. Вот рассказ о том, как некий священник-лихач мчался по трассе со значительным превышением скорости, уверенный, что уж его-то, духовное лицо, не остановят. (Кстати, это не единственный лихач в рясе, фигурирующий в этой книге. А сколько их в реальности?! Может быть, это профессиональное заболевание?) Однако по чистой случайности его все-таки остановили, и строгий гаишник потребовал документы. «Ладно, бери! - сказал ему священник, протягивая права и техпаспорт. - Ваше дело - наказывать, наше - миловать!» На что тот окинул его холодным взглядом и ответил: «Наказываем не мы, а закон. А милуете не вы, а Господь Бог». Не иначе как это был не гаишник, а ангел в образе гаишника.

Или вот скромный прихожанин Сретенского монастыря В.В. Устинов. Еще не забыты его художества на посту Генерального прокурора РФ, хотя по сравнению с нынешними выкрутасами Следственного комитета они уже меркнут. А помните, как представители Генпрокуратуры резвились на первом процессе по делу Ходорковского? А их глава тем временем услаждался духовными беседами и получал благословение о. Иоанна (Крестьянкина). Ох, и благочестивый же человек!

В книге, вопреки ожиданиям, нет ничего о Путине, которого называют «духовным сыном» архим. Тихона. Впрочем, мнение наместника Сретенского монастыря о возглавителе России известно: «Путин - человек искренне верующий и знающий Бога. Он сам разобрался в очень глубоких вопросах бытия... Мне в нем очень нравится одно качество - он совершенно не стремится к власти». Да-да, мы все как один готовы это засвидетельствовать. Путин абсолютно не стремится к власти - это она сама к нему пришла.

«…Для России монархия является самой органичной и естественной формой государственного правления», - пишет автор ближе к концу книги, когда доверие читателя уже завоевано. Но он мог бы об этом и не говорить.

Две этические системы противостоят друг другу.
Свобода выбора - и послушание старшим.
Личная ответственность - и отсечение воли.
Трезвый взгляд на жестокую реальность - и умиление.

О том, что в России нарушение всех Божьих заповедей (что ветхо-, что новозаветных) стало повседневностью, вопиют камни.

А вот духовник патриарха Кирилла оптинский схиархимандрит Илий (Ноздрин) в декабре прошлого года призвал верующих не ходить на митинги и демонстрации за «честные выборы», поскольку их истинной целью является революция в России. «Это есть не что иное, как провокации людей, которые стремятся вызвать в России смуту, организовать беспорядки… Эти вопли, которые раздавались на Болотной площади, по свидетельству очевидцев, нередко оплачиваемые организаторами этих событий, являются проявлением страсти ненависти к нашему Отечеству, которое становится на путь мирной жизни. Такая жизнь в стране возможна только на духовной основе, на фундаменте Православной Веры».

Да, эта Церковь и впрямь несовместима с республикой.

Этот материал представляет собой исключительно личное мнение автора и не преследует цели оскорбить чьи-либо религиозные чувства.